29/10/2011

Шокирующие кадры последних минут Каддафи. Еще живое окровавленное лицо, на которое, как кажется, жаждут наброситься. Непокрытая голова, странным и внезапным образом обнаженная, и я замечаю, что он всегда ходил в причудливых головных уборах. Этот преступник выглядит жалким.

Я напрасно себе твержу, что этот человек – монстр.

Напрасно прокручиваю в голове другие образы – более душераздирающие и преследующие меня в течение восьми месяцев: массовые расстрелы в годы диктатуры; пытки, повешенные 7 апреля, а потом все седьмые апреля, которые наполняли Каддафи радостью современного Калигулы; горы трупов; стены, забрызганные кровью, которые я видел в различные моменты поездок в Ливию; заключенные, вышедшие на свободу благодаря революции, которым больше нечего бояться.

Напрасно я себе повторяю, что имелось множество способов избежать этой смерти, прекратить все, спастись – и что если он этого не сделал, если предпочел утопить собственный народ в крови, то значит, он полностью отдавал себе отчет в том, к какому трагическому концу движется.

Еще по теме: сын Каддафи может сдаться Гаагскому суду

Напрасно я твержу, что не нам, европейцам, давать уроки человечности в эпоху революции. На нашей совести Сентябрьские убийства (массовая резня заключенных в крупнейших городах Франции в эпоху Французской революции 1792 года – прим. ред.), обритые наголо женщины в эпоху Освобождения (француженок, подозреваемых в связях с немцами, после окончания Второй мировой брили наголо – прим. ред.), повешенный за ноги Муссолини, чета Чаушеску, добитая словно старый скот – столько примеров, как бы сказал Сартр, «групп в революционном порыве», чинящих самосуд!

И тем не менее.

Я должен быть неисправимой «доброй душой».

Или вечным борцом с абсолютным злом, коим при любых обстоятельствах является смертная казнь.

Потому что во всем этом зрелище есть что-то отталкивающее.

Эта сцена линчевания – непростительная дикость, которая вызывает во мне отвращение.

Хуже того: эта заснятая агония, ретранслированная позже всеми мировыми телеканалами, ставшая клише, достигла благодаря современным технологиям апогея профанации.

Еще по теме: убийство Каддафи - военное преступление?

Не говорю уж о последовавшем за этим эпизоде: выставленное напоказ полуголое тело в холодильнике в Мисрате, рядом – торжествующие повстанцы, фотографирующиеся либо фотографируемые в победных жестах по соседству с разлагающимся трупом. Те самые мобильные телефоны, которые в течение восьми месяцев являлись свидетелями чудовищных жестокостей режима, превращаются в орудия святотатства. Нарушен существующий с незапамятных времен закон, требующий еще со времен «Илиады» до возникновения ислама, чтобы к телу побежденного относились с уважением…

Все это я озвучил своим ливийским друзьям в Париже.

Это же самое по телефону я сказал и членам Национального переходного совета.

Когда я звоню из Мисраты командиру полка, которому подчинялись вышедшие из-под контроля бойцы, захватившие Каддафи, то говорю ему, и ему тоже, что разделяю его облегчение, что свержение тирана – великий день для Ливии, но что обстоятельства его смерти, превращение ее в зрелище, может свести на нет моральную сторону революции, до сих пор бывшую безупречной.

И все, я думаю, это услышали.

Все представители Совета, с которыми я говорю, как кажется, как и я, охвачены одновременно чувством облегчения и неловкости, даже ужасом от этого издевательства над побежденным.

И в этом ко всему прочему кроется причина полемики по поводу его останков: проводить вскрытие или нет, учреждать комиссию по расследованию причин смерти или нет, как и довольно быстро принятое решение, несмотря на недовольство толпы, выдать останки родственникам и выяснить обстоятельства несоблюдения законов военного времени.

Это весьма существенно.

Для будущего местного населения это даже еще более важно, чем легитимизация шариата, который официально действует на территории большинства арабо-мусульманских стран и чей смысл зависит от интерпретации, более или менее мягкой.

Фото: семейный архив Каддафи

Всякий, кто анализировал историю революций, не может не знать, что это и есть тот самый символический эпизод, который устанавливает истину и решает судьбу демократического мятежа.

Одно из двух.

Либо это групповое преступление – вроде обезглавливания последнего короля Франции, как говорил Камю, - основополагающий акт приближающейся эпохи, ее предвестник: и тогда это ужасно.

Либо это не начало, а конец, последнее сотрясение варварской эпохи, край ливийской ночи, предсмертный хрип каддафизма, которому непременно следовало перед собственной кончиной обернуться против его же создателя и засадить в него его же собственное жало: эта битва за свободу, прошедшая через изгнание бесов, теперь примет обычный ход -  непредсказуемый, усеянный западнями, но в конечном итоге, скорее позитивный и верный обещаниям арабской весны.

Именно вторая гипотеза сегодня мне кажется наиболее вероятной. Нам следует приложить все силы, чтобы она стала реальностью. Это больше, чем акт веры: у свободной Ливии другого выбора нет.