| Наталья Мирошина: О вере в торжество справедливости |
| 30.07.2014 19:49 | |||
Есть такой детский финт, который можно назвать "Вот умру, тогда узнаешь!" Употребляется он следующим образом: допустим, ребенок ненавидит математику, терпеть ее не может. Всеми правдами и неправдами он избегает даже прикасаться к учебнику по математике. Он говорит, например, отцу: "Я ненавижу твою математику! Я собираюсь стать врачом, зачем она мне нужна? Меня тошнит от нее, разве ты не видишь?" И последний аргумент, всплывающий из глубин отчаяния, когда ребенок уже сидит за учебником, загнанный за стол ремнем или добрым словом — "Вот умру, тогда узнаешь!" Вслух это, конечно, редко произносится, если ребенок не идиот, но в эту минуту он действительно так думает. Если развернуто, то поток мыслей выглядит так: "Я буду учить эту чертову математику, заболею от перенапряжения, буду долго лежать в больнице и чахнуть, а потом умру, и вот тогда-то родители поймут, что они были неправы, а прав был я!" Потом человек вырастает, но эта легкая искривленность сознания остается. Только проявляется она уже по-другому, наоборот. "Говорю тебе, не ходи босиком! Вот заболеешь, тогда узнаешь!" — говорит человек уже своему ребенку, подразумевая под этим следующее: "Ты не веришь моим аргументам, моему жизненному опыту, логике, наконец, но есть факты, на которые глаза не закроешь — если ты заболеешь, тебе придется прозреть и признать, что я был прав." А потом начинается война.Человек живет в стране, где идет война, и пытается доказать своему брату что белое — это белое, а черное — черное, что власть в стране захватили преступники, что националисты и в самом деле его, русскоязычного, ненавидят, что цивилизованная Европа не пылает к нему, украинцу, материнской любовью, а смотрит на него равнодушно и брезгливо, что кредиты не даются просто так, что США не видит ничего страшного в том, что он, украинец, умрет, и жена его умрет, и дети умрут от голода, например, или от пули снайпера, или от бомбы, залетевшей на центральную площадь. Человек говорит это все, и видит стеклянные глаза, и слышит странные речи в ответ. И он понимает — нет, убедить невозможно. "Ладно," — говорит человек — "Ты еще узнаешь! Они себя еще покажут, сбросят маску, и вот тогда ты поймешь! Ты увидишь, какие они звери!" Вот националисты с улюлюканьем заживо сжигают сотню людей. "Ну, что же!" — говорит человек — "Посмотри! Ты не можешь отрицать этого, не можешь закрыть глаза! Теперь ты видишь правду, видишь, кто они?" Но в ответ он видит те же стеклянные глаза и слышит странные речи о том, что эти люди сожгли себя сами. Человек ужасается, но он не верит, что брата невозможно переубедить. Значит, недостаточно еще раскрылись враги, заблуждаются люди в них, верят им. Но вот когда бабахнет, когда бабахнет по-настоящему, тогда уж люди поверят в правду. Правда не может вечно быть скрытой от народа — ведь она так проста и очевидна. Идут дни, недели, месяцы, и человек уже теряет счет преступлениям фашистов. Каждый день несет ужас, смерть, разрушения, каждый день становится страшнее предыдущего, а брат все так же не видит правды. Но человек верит, что воображаемая им чаша народного доверия еще не переполнена. Человек ждет взрыва, чего-то настолько жуткого, что бы взрывной волной открыло наконец глаза народу, подарило ему прозрение. Прекрасен этот человек со своей верой в торжество справедливости на Земле. Невыразимо красив этот человек, верящий, что враги его, воплощающие зло, всего лишь заблуждаются, ведь не могут же они, враги, быть хуже его самого. Это тот самый человек мира Полудня, предок лучших людей. Этот человек погибает от пули нацгвардейца, защищая свою Родину, и последняя мысль, промелькнувшая в его голове — "Ну что, теперь видишь, как я был прав?". Но никто не видит. Может быть, какой-нибудь искатель правды, лежа в больнице Хиросимы, думал: "Пусть я умираю, но теперь все узнают, что такое эти Соединенные Штаты. Этого им никто не простит. Этого невозможно не заметить, невозможно забыть, это пик бесчеловечности и жестокости." Надеюсь, загробной жизни не существует, и его душа не корчится сейчас в муках осознания несправедливости бытия. Как бы ни закончилась война, через двадцать лет дети Львова, дети Варшавы, дети Нью-Йорка будут отвечать у доски: "Весной 2014 года Россия при поддержке донбасских террористов вероломно напала на Украину и оккупировала часть ее территории..." И это самое страшное в этой войне – торжества правды не будет. Не случится такого, что украинский солдат, просветлев челом, вдруг бросит автомат на дымящийся чернозем и закричит: "Братушки, что ж я делаю! Вы-то вон какие, честные, добрые, смелые, не чета нам! Как же я раньше-то не дотумкал, что во власти у нас фашисты, которые сознательно натравили нас на вас! Сейчас мы как вместе развернемся, да пойдем на Киев, а потом заживем дружно!" А если и закричит, то получит пулю в спину. Что же, разве не достаточно было уже слов увещевания, убеждения и объяснения? Не пришла ли пора относится к врагу как к врагу, а не как к заблудшему брату? Не потерпим ли мы поражение не от того, что слабее врага, а оттого, что лучше и справедливей его?
|